Неточные совпадения
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко
с сердцем советуют. Дело
в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии
вопросу нет. Никому и
в голову не входит, что
в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель все заменяет, а добродетели ничто заменить не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только будет спокойно, когда увижу тебя за мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
Вронский
с удивлением приподнял голову и посмотрел, как он умел смотреть, не
в глаза, а на лоб Англичанина, удивляясь смелости его
вопроса. Но поняв, что Англичанин, делая этот
вопрос, смотрел на него не как на хозяина, но как на жокея, ответил ему...
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что у меня друг такой великий человек. Однако ты мне не ответил на мой
вопрос, — прибавил он,
с отчаянным усилием прямо глядя
в глаза Облонскому.
В это время Степан Аркадьич, со шляпой на боку, блестя лицом и
глазами, веселым победителем входил
в сад. Но, подойдя к теще, он
с грустным, виноватым лицом отвечал на ее
вопросы о здоровье Долли. Поговорив тихо и уныло
с тещей, он выпрямил грудь и взял под руку Левина.
Профессор
с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес
глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не
с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого
в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения,
с которой был сделан
вопрос, улыбнулся и сказал...
Аркадий Иванович встал, засмеялся, поцеловал невесту, потрепал ее по щечке, подтвердил, что скоро приедет, и, заметив
в ее
глазах хотя и детское любопытство, но вместе
с тем и какой-то очень серьезный, немой
вопрос, подумал, поцеловал ее
в другой раз и тут же искренно подосадовал
в душе, что подарок пойдет немедленно на сохранение под замок благоразумнейшей из матерей.
На эти
вопросы он не умел ответить и
с досадой, чувствуя, что это неуменье умаляет его
в глазах девушки, думал: «Может быть, она для того и спрашивает, чтобы принизить его до себя?»
Марина не возвращалась недели три, —
в магазине торговал чернобородый Захарий, человек молчаливый,
с неподвижным, матово-бледным лицом, темные
глаза его смотрели грустно, на
вопросы он отвечал кратко и тихо; густые, тяжелые волосы простеганы нитями преждевременной седины. Самгин нашел, что этот Захарий очень похож на переодетого монаха и слишком вял, бескровен для того, чтоб служить любовником Марины.
О себе он наговорил чепухи, а на
вопрос о революции строго ответил, что об этом не говорят
с женщиной
в постели, и ему показалось, что ответ этот еще выше поднял его
в глазах Бланш.
Открыв
глаза, она стала сбрасывать волосы, осыпавшие ее уши, щеки.
В жестах ее Клим заметил нелепую торопливость. Она злила, не желая или не умея познакомить его
с вопросом практики, хотя Клим не стеснялся
в словах, ставя эти
вопросы.
При
вопросе: где ложь?
в воображении его потянулись пестрые маски настоящего и минувшего времени. Он
с улыбкой, то краснея, то нахмурившись, глядел на бесконечную вереницу героев и героинь любви: на донкихотов
в стальных перчатках, на дам их мыслей,
с пятидесятилетнею взаимною верностью
в разлуке; на пастушков
с румяными лицами и простодушными
глазами навыкате и на их Хлой
с барашками.
Сначала долго приходилось ему бороться
с живостью ее натуры, прерывать лихорадку молодости, укладывать порывы
в определенные размеры, давать плавное течение жизни, и то на время: едва он закрывал доверчиво
глаза, поднималась опять тревога, жизнь била ключом, слышался новый
вопрос беспокойного ума, встревоженного сердца; там надо было успокоивать раздраженное воображение, унимать или будить самолюбие. Задумывалась она над явлением — он спешил вручить ей ключ к нему.
При
вопросе: где же истина? он искал и вдалеке и вблизи,
в воображении и
глазами примеров простого, честного, но глубокого и неразрывного сближения
с женщиной, и не находил: если, казалось, и находил, то это только казалось, потом приходилось разочаровываться, и он грустно задумывался и даже отчаивался.
И сам он как полно счастлив был, когда ум ее,
с такой же заботливостью и
с милой покорностью, торопился ловить
в его взгляде,
в каждом слове, и оба зорко смотрели: он на нее, не осталось ли
вопроса в ее
глазах, она на него, не осталось ли чего-нибудь недосказанного, не забыл ли он и, пуще всего, Боже сохрани! не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для нее недоступный уголок, развить свою мысль?
Потом он отбросил эту мысль и сам покраснел от сознания, что он фат, и искал других причин, а сердце ноет, мучится, терзается,
глаза впиваются
в нее
с вопросами, слова кипят на языке и не сходят. Его уже гложет ревность.
Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала
с Савельем, не сводила счетов и не выезжала
в поле. Пашутка не спускала
с нее, по обыкновению,
глаз, а на
вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
Но та пресмыкалась по двору взад и вперед, как ящерица, скользя бедром, то
с юбками и утюгом, то спасаясь от побоев Савелья —
с воем или
с внезапной, широкой улыбкой во все лицо, — и как избегала брошенного мужем вслед ей кирпича или полена, так избегала и
вопросов Райского. Она воротила лицо
в сторону, завидя его, потупляла свои желтые, бесстыжие
глаза и смотрела, как бы шмыгнуть мимо его подальше.
Она вздрогнула, немного отшатнулась от стола и
с удивлением глядела на Райского. У нее
в глазах стояли
вопросы: как он? откуда взялся? зачем тут?
— Какой дикий и невероятный
вопрос! — вскричал я, опять ошеломленный. У меня даже замутилось
в глазах. Никогда еще я не заговаривал
с ним об этой теме, и — вот он сам…
— Нет-с, я ничего не принимал у Ахмаковой. Там,
в форштадте, был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у них положение на докторов, и никто-то его вдобавок не знал, так вот он тут был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите? А я только практический совет один дал, по
вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по
вопросу секретнейшему-с,
глаз на
глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.
Она
с нетерпеливым
вопросом смотрела мне
в глаза.
Не решив этого
вопроса, я засыпал, но беготня и писк разбудили меня опять; открою
глаза и вижу, что к окну приблизится
с улицы какая-то тень, взглянет и медленно отодвинется, и вдруг опять сон осилит меня, опять разбудят мыши, опять явится и исчезнет тень
в окне…
— Верочка, друг мой, ты упрекнула меня, — его голос дрожал, во второй раз
в жизни и
в последний раз;
в первый раз голос его дрожал от сомнения
в своем предположении, что он отгадал, теперь дрожал от радости: — ты упрекнула меня, но этот упрек мне дороже всех слов любви. Я оскорбил тебя своим
вопросом, но как я счастлив, что мой дурной
вопрос дал мне такой упрек! Посмотри, слезы на моих
глазах,
с детства первые слезы
в моей жизни!
— Безостановочно продолжает муж после
вопроса «слушаешь ли», — да, очень приятные для меня перемены, — и он довольно подробно рассказывает; да ведь она три четверти этого знает, нет, и все знает, но все равно: пусть он рассказывает, какой он добрый! и он все рассказывает: что уроки ему давно надоели, и почему
в каком семействе или
с какими учениками надоели, и как занятие
в заводской конторе ему не надоело, потому что оно важно, дает влияние на народ целого завода, и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим учителям, доказавши, что работники от этого будут меньше портить машины и работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных
глаз, плату самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого часто бывает
в их харчевнях, — и мало ли что такое.
С тех пор
в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь день,
с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже
в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это
вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он
в особенности настаивал, желая себя выказать
в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
Матренка
с тоскою глядела на жениха, ища уловить
в его
глазах хоть искру сочувствия. Но Егорушка даже не ответил на ее
вопрос и угрюмо промолвил...
Мало — помалу, однако, сближение начиналось. Мальчик перестал опускать
глаза, останавливался, как будто соблазняясь заговорить, или улыбался, проходя мимо нас. Наконец однажды, встретившись
с нами за углом дома, он поставил на землю грязное ведро, и мы вступили
в разговор. Началось, разумеется,
с вопросов об имени, «сколько тебе лет», «откуда приехал» и т. д. Мальчик спросил
в свою очередь, как нас зовут, и… попросил кусок хлеба.
Однажды у нас исключили двух или трех бедняков за невзнос платы. Мы
с Гаврилой беспечно шли
в гимназию, когда навстречу нам попался один из исключенных, отосланный домой. На наш
вопрос, почему он идет из гимназии не
в урочное время, он угрюмо отвернулся. На
глазах у него были слезы…
— Запомню, Вениамин Васильевич, — ответил я
с волнением и затем, по внезапному побуждению, поднял на него
глаза, но не решился высказать вставший
в уме
вопрос. Он, вероятно, понял, потянулся
в кресле и быстро встал на ноги.
В Нюрочке проснулось какое-то страстное чувство к красивой послушнице, как это бывает
с девочками
в переходном возрасте, и она ходила за ней, как тень. Зачем на ней все черное? Зачем
глаза у ней такие печальные? Зачем на нее ворчит походя эта сердитая Енафа? Десятки подобных
вопросов носились
в голове Нюрочки и не получали ответа.
Тамара быстро поглядела на Верку
с непонятным для непосвященного
вопросом в глазах. Верка быстро опустила вниз ресницы. Это означало: да, ушел…
Когда, окончив пьесу, Любочка подошла к нему
с вопросом: «Хорошо ли?», он молча взял ее за голову и стал целовать
в лоб и
глаза с такою нежностию, какой я никогда не видывал от него.
Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали,
в которых
в каждом доме жило, по крайней мере, такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые
с минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из
глаз, на лавочников, мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык видеть это
в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом, мне
в первый раз пришел
в голову
вопрос: что же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого
вопроса возникли другие: как и чем они живут, как воспитывают своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и т. д.
Иван Кононов, стоявший все это время
в моленной, не спускал
с нее
глаз и при последнем
вопросе как-то особенно сильно взглянул на нее.
И вчера и третьего дня, как приходила ко мне, она на иные мои
вопросы не проговаривала ни слова, а только начинала вдруг смотреть мне
в глаза своим длинным, упорным взглядом,
в котором вместе
с недоумением и диким любопытством была еще какая-то странная гордость.
Да, не
в духе был старик. Не было б у него своей раны на сердце, не заговорил бы он со мной о голодной музе. Я всматривался
в его лицо: оно пожелтело,
в глазах его выражалось какое-то недоумение, какая-то мысль
в форме
вопроса, которого он не
в силах был разрешить. Был он как-то порывист и непривычно желчен. Жена взглядывала на него
с беспокойством и покачивала головою. Когда он раз отвернулся, она кивнула мне на него украдкой.
— A d'autres, mon cher! Un vieux sournois, comme moi, ne se laisse pas tromper si facilement. [Говори это другим, мой дорогой! Старую лисицу вроде меня не так-то легко провести (франц.)] Сегодня к вам лезут
в глаза с какою-нибудь Медико-хирургическою академиею, а завтра на сцену выступит уже
вопрос об отношениях женщины к мужчине и т. д. Connu! [Знаем! (франц.)]
Она встала и, не умываясь, не молясь богу, начала прибирать комнату.
В кухне на
глаза ей попалась палка
с куском кумача, она неприязненно взяла ее
в руки и хотела сунуть под печку, но, вздохнув, сняла
с нее обрывок знамени, тщательно сложила красный лоскут и спрятала его
в карман, а палку переломила о колено и бросила на шесток. Потом вымыла окна и пол холодной водой, поставила самовар, оделась. Села
в кухне у окна, и снова перед нею встал
вопрос...
Спросил он ласково,
с ясной улыбкой
в глазах, но — женщину обидел этот
вопрос. Она поджала губы и, помолчав,
с холодной вежливостью осведомилась...
Я всегда боялся отца, а теперь тем более. Теперь я носил
в себе целый мир смутных
вопросов и ощущений. Мог ли он понять меня? Мог ли я
в чем-либо признаться ему, не изменяя своим друзьям? Я дрожал при мысли, что он узнает когда-либо о моем знакомстве
с «дурным обществом», но изменить этому обществу, изменить Валеку и Марусе я был не
в состоянии. К тому же здесь было тоже нечто вроде «принципа»: если б я изменил им, нарушив данное слово, то не мог бы при встрече поднять на них
глаз от стыда.
Я начинал приходить
в раздраженное состояние духа, каждый взгляд Ивина ловил на лету и, когда он встречался
с глазами Фроста, переводил его
вопросом: «И зачем он приехал к нам?»
Когда профессор
в очках равнодушно обратился ко мне, приглашая отвечать на
вопрос, то, взглянув ему
в глаза, мне немножко совестно было за него, что он так лицемерил передо мной, и я несколько замялся
в начале ответа; но потом пошло легче и легче, и так как
вопрос был из русской истории, которую я знал отлично, то я кончил блистательно и даже до того расходился, что, желая дать почувствовать профессорам, что я не Иконин и что меня смешивать
с ним нельзя, предложил взять еще билет; но профессор, кивнув головой, сказал: «Хорошо-с», — и отметил что-то
в журнале.
Когда им случалось обращаться к нему
с каким-нибудь серьезным
вопросом (чего они, впрочем, уже старались избегать), если они спрашивали его мнения про какой-нибудь роман или про его занятия
в университете, он делал им гримасу и молча уходил или отвечал какой-нибудь исковерканной французской фразой: ком си три жоли и т. п., или, сделав серьезное, умышленно глупое лицо, говорил какое-нибудь слово, не имеющее никакого смысла и отношения
с вопросом, произносил, вдруг сделав мутные
глаза, слова: булку, или поехали, или капусту, или что-нибудь
в этом роде.
— Это не от меня, как знаете; когда скажут, — пробормотал он, как бы несколько тяготясь
вопросом, но
в то же время
с видимою готовностию отвечать на все другие
вопросы. На Ставрогина он смотрел, не отрываясь, своими черными
глазами без блеску,
с каким-то спокойным, но добрым и приветливым чувством.
Виргинский
в продолжение дня употребил часа два, чтоб обежать всех нашихи возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что к нему воротилась жена и родился ребенок, и, «зная сердце человеческое», предположить нельзя, что он может быть
в эту минуту опасен. Но, к смущению своему, почти никого не застал дома, кроме Эркеля и Лямшина. Эркель выслушал это молча и ясно смотря ему
в глаза; на прямой же
вопрос: «Пойдет ли он
в шесть часов или нет?» — отвечал
с самою ясною улыбкой, что, «разумеется, пойдет».
Нас охватил испуг. Какое-то тупое чувство безвыходности, почти доходившее до остолбенения. По-видимому, мы только собирались
с мыслями и даже не задавали себе
вопроса: что ж дальше? Мы не гнали из квартиры Очищенного, и когда он настаивал, чтоб его статью отправили
в типографию, то безмолвно смотрели ему
в глаза. Наконец пришел из типографии метранпаж и стал понуждать нас, но, не получив удовлетворения, должен был уйти восвояси.
— И труда большого нет, ежели политику как следует вести. Придет, например, начальство
в департамент — встань и поклонись; к докладу тебя потребует — явись;
вопрос предложит — ответь, что нужно, а разговоров не затевай. Вышел из департамента — позабудь. Коли видишь, что начальник по улице встречу идет, — зайди
в кондитерскую или на другую сторону перебеги. Коли столкнешься
с начальством
в жилом помещении — отвернись, скоси
глаза…
В гостиной были низкие потолки. Они давили Передонова. Мебель тесно жалась к стенке. На полу лежали веревочные маты. Справа и слева из-за стены слышались шопоты и шорохи. Из дверей выглядывали бледные женщины и золотушные мальчики, все
с жадными, блестящими
глазами. Из шопота иногда выделялись
вопросы и ответы погромче.
Глаза её застыли
в требовательном ожидании, взгляд их был тяжёл и вызывал определённое чувство. Кожемякин не находил более слов для беседы
с нею и опасался её
вопросов, ему захотелось сердито крикнуть...
— Вы, кажется, спрашиваете, полковник: «что это значит?» — торжественно проговорил Фома, как бы наслаждаясь всеобщим смущением. — Удивляюсь
вопросу! Разъясните же мне,
с своей стороны, каким образом вы
в состоянии смотреть теперь мне прямо
в глаза? разъясните мне эту последнюю психологическую задачу из человеческого бесстыдства, и тогда я уйду, по крайней мере обогащенный новым познанием об испорченности человеческого рода.